Таких красивых елок, какие ставил отец на Новый год, уже не будет никогда...
Он привозил их не из леса.
Сам взбирался на высоченные ели, которые росли за деревней вокруг старого сада, и срезал вершину: пышную, темную, с синеватыми иголочками, с настоящими шишками. Закутывал в покрывало, как ребенка, перевязывал шпагатом и привозил в квартиру. Потом мы с ним наряжали дерево игрушками, лампочками, дождиком. Мама никогда в этом не участвовала. Я доставал из обувных коробок хрупкие и легкие шарики, похожие на примусы спутники, машинки, а отец крепил их к веткам. И конфеты вешал сам, да так, чтобы мне было удобно снимать, и звезду водружал...
Елку не убирали до самого моего дня рождения, хотя с нее и сыпались сухие иголки, разносились по квартире...
Когда я съехал в Минск учиться, а дома остался младший брат, отец продолжал ставить елку. И брат уехал, а елочка была.
Конечно, теперь отец не лазил на высокие деревья — состарился, ослабел. Елочку покупали.
Даже в последний год своей жизни он принес и нарядил ель. Мама спросила: «А зачем ты этим занимаешься?» А он ответил: «Пускай стоит, а вдруг кто из детей приедет...»
Шумят старые ели с золотистыми шишками на верхушках....
***
Сколько раз отец просил меня нарисовать дедов дом, подворье с навесом, забор из бревен, хлев, ворота, яблоневый сад, шляшок (обнесенную плетнем дорогу к дому)...
И не лишь бы как, а похоже, узнаваемо, по–настоящему, лучше, чем на цветном снимке. Чтобы было видно, что кровля — железная, покрашенная красным, что ставни белые, что калитка в огород — синяя, а большие ворота — красные. Что рядом с домом две яблони белого налива, а дальше — старые раскидистые деревья: штрифель и ранет. Что под окнами растут белые и розовые мальвы и густые кусты смородины... Казалось бы, ну что тут сложного? Бери полотно, этюдник и крась старательно и не спеша, маленькими кисточками... Но я так и не брался за работу, всегда находилось что–то более важное, а если честно, то я не понимал отцовского заказа на такой точный фотографический реализм. А он ждал... Бывало, подходил и смотрел через мое плечо, как на полотне начинает появляться соседское подворье или чумазое лицо деревенского сорванца. Казалось бы, а что сложного в отцовском заказе? А я так и не нарисовал дедов дом, его дом, мой дом...
Не нарисовал так, как хотел он. Потом не стало деда с бабой, дома, отца...
Однажды, когда и дома в деревне много лет как не было, я увидел, как отец, сидя рядом с буфетом, крутит в пальцах связку старых ключей. Ощупывает каждый, ласкает в крепких руках... Этот от ворот, этот от трехстена, от кладовой, от сеней верхний ключ, а этот, маленький и аккуратный, от шкафа. Он не выбросил ключи, словно надеялся, рассчитывал, что когда–нибудь они пригодятся... Знал, что новым ключом старый замок не отопрешь, а родным, то и можно...
Он идет невидимой, только ему известной тропинкой к дому. В руках связка тех самых старых ключей...
А дом тот нарисован мной... Нарисован, нарисован, нарисован...
А ключи позвякивают, и звук этот едва различим в шелесте дождя...
***
Стеклянная пепельница на белом подоконнике. Коробок спичек. Старомодные очки. Окурок. За окном гэпэшный двор. Далекий с высокими трубами стеклозавод. Железная дорога за старым колхозным садом, которая делается видимой, лишь когда по ней движется поезд. (Совсем скромный рисунок, едва подкрашенный.)
Из окна поезда мне виден дом из силикатного кирпича и окна квартиры на пятом этаже. Там, на белом подоконнике, стеклянная пепельница, коробок спичек и ключи от квартиры, оставленные мной, ведь дома всегда кто–то будет, не бывало такого, чтобы я приехал, а мне не открыли...
Отец всегда сидел у окна и провожал взглядом мой поезд на Минск...
Комментарии:
(0)
Рейтинг: 