Все равно — все твое останется с тобой, но ощущение полета, единство со сценой, возникавшее в профессии не единожды, никто не отнимет.
— Елена Николаевна, сколько вы вели программу «Жадаю вам...» на белорусском радио?
— Около 25 лет.
— Что–то сформулировали для себя за четверть века о белорусском характере, слушателе?
— Поняла, что слушатель очень любит радио (смеется), хочет общаться, хочет быть услышанным. Сейчас программа по–прежнему существует, просто она немного поменялась, по–другому называется. Теперь там прямой эфир, приходят sms, но остались и письма слушателей. Мне приятно, что эту основу мы заложили.
— А что–то улетучилось?
— Мне не всегда нравится, когда в эфире есть панибратство со слушателем. Когда переходят грань.
— У вас нет ощущения, что у нас заканчиваются театральные династии?
— Династии? Нет. Кто–то все время появляется. Не назову сейчас всех... Мне очень приятно вспомнить Анечку Хитрик. С ее отцом Сережей Хитриком мы учились на одном курсе. Очень долго потом еще переписывались. У нее ведь родители — актеры, к сожалению, неизвестные у нас в Беларуси. И к сожалению, с трагической судьбой: они погибли в Челябинске... Мне приятно, что Аня так активно вошла в профессию, так талантлива, разнообразна. А в нашей династии Владомирских — Пастревичей, увы, продолжения не произошло.
— А может, и к счастью.
— Да. Может, и к счастью. Мой сын стал переводчиком. Но он тоже человек творческий, любит театр. Я благодарна судьбе за то, что в свое время мне посчастливилось познакомиться с семьей Владомирских. Моя семья тоже была театральной. Так что здесь слились две актерские династии.
— То есть вы не были для Владомирских девочкой–провинциалкой из Душанбе?
— Нет, не была. Может быть, где–то иногда это проскальзывало у старшего поколения, но в семью я вошла очень спокойно, свободно. Они меня приняли. Я рада, что мы работали с моим мужем Александром Владомирским в разных театрах.
— Не верите в партнерство мужа и жены на сцене?
— Нет. Мы могли обсуждать профессиональные дела дома, но мне нравилось, когда мы могли разбегаться и творить каждый в своем «храме». У нас так было и нас устраивало. Мой муж Александр очень хорошо это принял и увидел, что я оказалась права.
— Вы работаете в Русском с 1972 года, пережили разные периоды. Как бы охарактеризовали нынешний?
— Смена главного режиссера произошла в благоприятный период — одновременно у нас произошла еще и смена поколений. Это очень важно. Долгое время у нас был застой. Довольно зрелые актеры играли молодых персонажей, что неправильно. Наша молодежь — очень живая, немного не такая, как мы. Мне нравится их всеядность. С молодыми и себя чувствуешь моложе. Сегодня у меня нет ностальгии по советскому времени, скорее, тоскую по хорошей, подробной режиссуре. Хотя и приемлю любые стили работы, довольно гибкий в этом отношении человек.
— Для вас имеет значение материал, в котором вы играете? К примеру, Пинигин наделал много шума, когда заявил, что никогда не будет ставить белорусскую пьесу только потому, что она написана на белорусском языке. И сейчас собирается ставить ирландский материал, во многом, по его словам, близкий белорусской ментальности.
— Тут есть своя логика. Большое видится на расстоянии. Может быть, побывав за «межами» Беларуси, он стал больше белорусом? Я его понимаю. Ему как человеку, как художнику виднее. Сыграть роль больного человека, будучи самому больным, очень трудно. Или переживая любовную драму в реальной жизни, сложно сыграть потерянного в любви. Сначала лучше пережить, «переболеть», а потом уже сыграть. Может, у него точно так же? Он оторвался от Беларуси, а сейчас делает пусть не на нашем материале, но все равно о нас? Видимо, здесь та же загадка, как и в том, почему иностранцам так понятен Чехов. За границей Чехова очень любят и понимают.
— А вам близка эстетика современных экспериментальных спектаклей, таких как «Валентинов день»?
— Я бы не сказала, что это эксперимент. Да, это современный, довольно интересный спектакль, но я вообще не люблю продолжений. Была замечательная пьеса Михаила Рощина «Валентин и Валентина», и мне неинтересна судьба этих героев после. Так же как и продолжение «Иронии судьбы...», на мой взгляд, было обречено.
— Обречено в каком смысле?
— На неуспех. Ну вот оборвалась их судьба, пьеса закончилась, они остались там, в 80–х, и не надо ничего продолжать. Я люблю законченные истории. Мне неинтересно, когда начинают раскатывать ненужный, придуманный сюжетный ком.
— А вы подразделяете режиссуру на мужскую и женскую?
— Не знаю, к счастью или нет, мне не приходилось работать с женщинами–режиссерами. Только понаслышке знаю, что в работе этой есть некая пикантность. Предпочитаю мужчин–режиссеров. Хотя, если бы мне попалась на пути женщина–режиссер и она бы меня увлекла, исходя просто из какой–то женской солидарности, я думаю, мы нашли бы общий язык. Но мне кажется, тогда ушла бы та любимая мною субординация, которой я дорожу.
— То есть вы против совместных посиделок, рыбалок, чаепитий с режиссерами?
— Нет–нет, не люблю. Мне кажется, это только мешает процессу. Я люблю рабочие отношения в рамках корректности. Они могут быть при этом насколько угодно доверительными, теплыми. Но преграда между режиссером и актером для меня всегда существовала. Может, это я — какая–то неправильная?
— Ваш коллега Владимир Шелестов нашел себя в моноспектаклях...
— Да, и я по–хорошему ему завидую. Но сама бы не смогла... Это, конечно, возникло от творческого голода. Я, к счастью, всегда была занята. Если не в театре, то в кино, на радио, телевидении... Вела концерты. Мне все время хотелось открыть что–то новое для себя. Слава Богу, меня приглашали. Для актера это все очень полезно. Человеку вообще нужно себя совершенствовать в любой профессиональной области.
Комментарии:
(0)
Рейтинг: 