«Вообще–то я художником стал случайно. Не было у меня такой мечты. Рисовал, как все дети, не больше. Вырос. Поступил в индустриальный техникум, но через полгода бросил. Приятель увидел мои рисунки и предложил поступать в художественное училище. Поступил только с третьего раза, да и то по блату. А вот работать я мечтал в цирке акробатом. У меня и партнер был замечательный. Он внизу, а я вверху. Довольно сложные номера выделывали. Выступали много на разных концертах, а мечтали о цирковой арене. Занятия в училище я пропускал, уезжал на соревнования. Совсем несерьезно учился. Даже исключали...
А потом, на четвертом курсе, что–то во мне произошло. Были на соревнованиях в Ленинграде, а потом ехали через Москву. Я сходил в «Третьяковку» и там увидел картину Николая Ге «Что есть истина?». Меня эта картина поразила... Ослепительное солнце и Христос в тени, и его отблеск на Пилате. И тогда во мне что–то начало бурлить... Я ведь Евангелие не знал. И сюжета библейского не понимал. Но тот контраст света и тени потряс...»
Великий писатель Хорхе Луис Борхес сказал, что классическим произведением литературы является то, которое каждое следующее поколение будет прочитывать все с теми же рвением и непостижимой преданностью. Мне кажется, эта формула легко приложима и к изобразительному искусству. Сколько всего, даже на моей памяти, ушло в небытие, сколько картин исчезло, забыто. А ведь о них говорили, их приводили в пример, их печатали на глянцевых разворотах журналов. Они висели на самых видных местах выставок, встречая зрителей... Казалось, что они будут вечно — эти портреты Ленина (с детьми и без, с соратниками и «в Разливе»), Сталины на краю поля с колосящейся пшеницей, в мундирах со звездами и строгих френчах. Куда исчезли строители и доярки, сталевары и механизаторы, космонавты и животноводы, крановщики и маляры, генералы и генсеки?
А что осталось?
Белорусские женщины, набивающие пулеметные ленты патронами, партизан со своим конем, пьющие из одной лужи, доктор Фауст, мучающийся неразрешимыми вопросами и готовый продать свою душу Мефистофелю, чтобы получить ответ и остановить мгновение. Я немного утрирую, заостряю проблему, я сам хочу получить ответы на эти вопросы. Белорусскую графику без работ Арлена Кашкуревича представить невозможно. Пробуешь, получается огромный пробел, как страницы в книге с ненапечатанным текстом.
«Я не хочу говорить о себе лестно. Старался быть честным художником. В этом, по–моему, все дело. А помогает быть честным совесть, а совесть — это вера в Бога... Я преподавал десять лет в институте, а потом пять лет в Гуманитарном университете... Но если честно, то жалею, что потерял время, работая в институте... Педагогика — не мое. Это — призвание... Да и кого сейчас учить? Молодежь настроена по–другому. Когда открылись ворота в западный мир, то сюда хлынул поток новых современных течений. Молодежь схватилась за новые возможности, чтобы наверстать упущенное. А мы, воспитанные на определенных традициях, уже не можем им дать то, что они хотят... Мне кажется, что я неинтересен молодым художникам...»
Здесь мастер недоговаривает и скромничает. Его влияние на белорусскую графику огромно. Многие у него учились и продолжают учиться. И позиции художника, и мастерству, и ответственности, и ремеслу, без которого искусства не бывает.
«Я много лет участвую в выставках малой графики. Это удобно. Послал пакет с работами, и все. Никаких разрешений не нужно брать в министерствах. В ответ организаторы присылают каталоги. И я вижу, как развивается и в каком состоянии находится современная графика. Там столько мне не совсем понятного, столько шелухи... Слишком много игры в пластику и очень мало смысла. Я не могу понять, что они хотят сказать зрителю и себе... А сам выгляжу на их фоне каким–то динозавром...»
У художника–графика, занимающегося книгой, часто в друзьях–товарищах оказываются великие собеседники. Гете, Мицкевич, Пушкин, Андерсен, Войнич, Гусовский, Купала, Богданович, Достоевский, авторы Ветхого и Нового Заветов... Можно только позавидовать такой компании. Графики делают книгу. Они прочитывают ее, интерпретируют и дают читателю подсказки.
«Библию часто перечитываю — Новый Завет. Ветхий один раз прочел и больше как–то не тянет. Маркес нравится, Набоков, Пташников, Быков, Адамович, Орлов, Бородулин...
Слава Богу, что у меня всегда была возможность выбирать авторов. Книжная иллюстрация ведь почти умерла, а если и живет, то только в детской литературе.
Знаете, когда появилась книга с моими иллюстрациями к «Фаусту», то было много споров. Ее посылали на разные конкурсы. Многие редакторы возмущались. Одна дама — художественный редактор — кричала: «А почему Фауст в очках?» Да были в то время уже очки... Но разве в этом дело? Мне надо было осовременить доктора Фауста, создать его образ. Вот я и сделал ему большие очки. Мне хотелось подчеркнуть в нем интеллект. Это вызвало недоумение... Я тогда не имел возможности объяснять, да и не хотел. Правда, по прошествии времени написал в своей книге целую главу о работе над «Фаустом».
Мне невероятно повезло, когда представилась возможность работать над «Фаустом» Гете. Это дело открыло новые возможности. На этой работе я очень вырос. Полтора года занимался, пересмотрел в Национальной библиотеке очень много иллюстраций и работ, связанных с «Фаустом». И знаете, ничто меня не удовлетворило... А сами оригиналы иллюстраций сделал быстро, за полгода.
Своим переводом Василь Сёмуха приблизил некоторые образы, придав им «белорусскость»...
Идея «Фауста» — в ответственности человека за свои деяния. Именно это актуально. Ведь Фауст как доктор, как ученый имел свои возможности познать мир и привнести новое. Современные ученые обладают такими колоссальными возможностями, что моральная ответственность за содеянное огромна. Идея совести и личной ответственности человека делает Фауста актуальным на все времена. Книга уже вышла, а работа так захватила, что я продолжал делать новые и новые работы. И даже сейчас у меня появляются мысли, так что надо будет продолжить серию...
Вышло два издания «Песен песней». Второе я дополнил, поменял.
Лучше, когда между писателем и художником, иллюстрирующим книгу, идет спор, ведется диалог. Вот в книгу Алеся Адамовича «Каратели» я привнес даже кое–что из «Фауста». Ведь и там тема ответственности, совести. Адамович видел ценность того, что я предлагал, и соглашался».
Из папки достаются и неторопливо раскладываются на столе рисунки к текстам Нового Завета. Черно–белые, скупые, метафоричные, сделанные десять лет назад.
«Мне как человеку верующему было трудно отойти от канона. Это меня сковывало. И эта скованность ощущается. Хотя кое–где я вырвался. Сейчас бы совсем по–другому многое делал. Сегодня я глубже понимаю евангельский текст. «Поцелуй Иуды» вижу совершенно по–иному. Не делал бы я Иуду таким отрицательным. Ведь в одном из Евангелий Христос говорит, обращаясь к Иуде: «Зачем ты пришел, брат?»
Последние работы Арлена Кашкуревича удивляют простотой и ясностью. Это серия больших рисунков, которая называется Concerto grosso («Большой концерт»)... На каждом листе изображены только два объекта — человек и музыкальный инструмент, напоминающие вопросительные знаки. Пластическая метафора превращается в сложнейший философский вопрос о возможности достижения гармонии.
Гармония невозможна, утверждает художник, но...
Мастерская, как ласточкино гнездо, под самой крышей. Выше только небо. За окном панорама Минска, в котором Арлен Кашкуревич родился и живет без малого восемьдесят лет. Вроде и точно сказал, но не совсем. До восьмидесятилетия еще полтора месяца. За это время художник может много сделать. На рабочем столе поблескивает черным лаком непротравленный лист цинка. Рядом печатный станок с большим колесом. Может быть, завтра или через два дня художник нарисует стальной иглой, протравит в кислоте, а потом, поворачивая черное колесо, перенесет изображение с металла на пористую бумагу, напечатает еще один офорт. И, возможно, он будет лучше сделанных прежде. И опять будут говорить: «А ты видел новую работу Кашкуревича?»
Комментарии:
(0)
Рейтинг: 